Много помнишь, но помнишь всё отрывками. Не помнишь точно. Вспоминаются определённые события, которые связаны со мной, со мной лично…
На прошлой неделе, незаметно для широкой церковной общественности прошёл 85 -летний юбилей старейшего протодиакона Финляндской Православной церкви, отца Геннадия Петровича Столбова. Отец Геннадий несёт в себе память о многих этапах и перепитиях как истории русской диаспоры в Финляндии, так и православной жизни столицы. Бог наградил отца Геннадия могучим голосом, статной внешностью, живым умом, прекрасной памятью, но, главное, отзывчивым, добрым сердцем и подкупающей скромностью. Память – залог мудрости не только человека, но и общества, общины, каковой является Православная церковь. Для человека 85 -лет – почтенный возраст. Для Церкви же Христовой это лишь мгновение, но из этих мгновений соткана история спасения. Пример предыдущих поколений испокон веков вдохновлял христиан хранить верность вере отцов и передавать её в наследство потомкам.
Отец Геннадий благодушно выразил согласие с почти-что вековой перспективы рассказать о себе, о судьбе русской диаспоры в Финляндии, о значении православной веры для человека, прошедшего множество испытаний, видевшего взлёты и испытавшего падения. Его пример может помочь лучше ощутить меру собственной веры, глубже понять собственное прошлое, решительно обратиться к настоящему и смело взглянуть в будущее.
Русскоязычная служба Финляндской Православной церкви сердечно благодарит юбиляра за доверие и откровенность и желает ему здравия, сил и Божией милости на служении Его Святой Церкви.
Многая и благая лета, о.Геннадию Столбову!
Интервьюировал Владимир Сократилин
26 июня 2017
Свято-Троицкая церковь, Хельсинки
Мне было 12 лет, это был 1944-й год. Война продолжалась. За год до окончания войны я первый раз пришёл в алтарь Никольской общины. И в то время было так: я с матерью ходил в церковь, и почти до следующей Пасхи 1945-го года каждую службу, все субботы и воскресения я стоял в алтаре, но без стихаря. И только на Пасху 45-го года мне дали одеть на Крестный ход первый маленький жёлтый стихарик. Это было, действительно, большое событие. Этого я никогда не забуду. И, так, я там с тех пор прислуживал…
Позднее, конечно, когда я стал знакомиться с девочками, и так далее, произошёл перерыв.
В 1953 г. в Успенском кафедральном соборе регентом был Пётр Яковлевич Шаповалов. Он был кронштадтский беженец. Вот, он был настоящий регент! До этого он служил в Морском соборе в Кронштадте. Так вот, он услышал мой голос и сказал: «приходи петь в мой хор». У него я начинал учиться, брал уроки пения и так далее. И, таким образом, я познакомился с гельсингфорским православным приходом.
Прошло много лет, снова случился перерыв, да такой, что я не ходил и не пел, и даже, вообще не ходил в церковь. Потом случилось несчастье: мой кузен и крестник погиб в автокатастрофе в 1973 году. И тогда я всё решил. Я сказал родителям: «Я хочу вернуться, хочу официально перейти обратно в наш финляндский православный приход» (Гельсингфорский приход Финляндской Православной церкви – В.С). Дело в том, что наши, Столбовых, корни были именно в этом приходе. Мой дедушка Иван Алексеевич Столбов был многолетним казначеем прихода. И тогда я, как говорится, вернулся к корням.
Итак, всё постепенно началось с малого. Отец Михаил Крысин был тогда протодиаконом. Он меня принял. И я решил учиться на диакона: поступил на диаконские курсы в г.Куопио, сдал экзамены и так далее, и так далее…. Тогдашний митрополит наш Иоанн (Йоханнес Ринне, впоследствии Архиепископ Карельский и всея Финляндии – В.С.) посвятил меня 6 мая 1976 года в диаконы в Успенском соборе.
Потом случилось так, что диаконство моё «положили на полку». Почти девять с половиной лет я был без сана. А 10 июня 1987 года митрополит Иоанн вернул мне диаконство. Это был незабываемый день! Я, просто, не ожидал, что получу диаконство обратно.
И вот, тогда же отец Валериан Гречанинов (протодиакон православного прихода Хельсинки – В.С.) ушёл на пенсию, и место первого диакона занял о.Михаил Крысин. Когда и он вышел на пенсию, открылась вакансия в нашем приходе, и тогда, благодаря прихожанам и Андрею Александровичу Денисову (активный прихожанин прихода Хельсинки – В.С.), способствовавшему этому, меня выбрали первым диаконом сюда. Настоятелем тогда был о. Александр Корелин. Церковно-славянские службы тогда, как это с самого начала и было, проводились в Соборе (Успенский собор г.Хельсинки – В.С.), а здесь, в Троицкой церкви служили на финском. Хотя здесь служили и на других языках. Этот храм был тогда многоязычным. Потом в 1990 году поменялись таким образом, что церковно-славянские службы перевели в Троицкую церковь. И с того же 1990 года я служу здесь диаконом.
Когда произошла перемена храмов, после перехода из Успенского собора в Троицкою церковь мне было, сначала, очень обидно. Я, наверное, полгода переживал, что пришлось перейти сюда, в маленький храм. Со временем, когда я уже побыл здесь и узнал какая богатейшая история у этого храма, по сравнению с Собором, тогда я совсем уже, как говорится, растаял (смеется). Скажу так, что так оно и есть: вся история здесь. Все цари, кто бывал в Финляндии, бывали здесь. Нельзя забывать, что напротив церкви находился и русский Военный госпиталь, где на втором этаже тоже была церковь, о чём мало кто, кто знает. Раньше во всех больницах были домовые храмы.
Расскажите, о.Геннадий о предках, что называется, от Адама. Кого Вы помните? С кем у Вас, может быть, особая связь была?
Дедушка Иван Алексеевич Столбов работал у Стокмана, на Унионской улице (совр. Unioninkatu в Хельсинки, где первоначально располагался универсальный магазин Стокмана – В.С.). И первой его работой, когда он поступил к Стокману было… Тогда государственный закон был такой, что независимо от вероисповедания, был ли купец лютеранин, был католик, был православный – у каждого в конторе должна была висеть православная икона в рабочем кабинете. И у моего дедушки первая обязанность была каждое утро зажигать лампаду у Стокмана. Об этом нигде не прочтёшь, а это было.
Мой отец, Пётр Иванович Столбов был страшим сыном Столбовых… Я хотел бы рассказать сначала про Никольскую общину. Вот эта каменная церковь, которая и сейчас стоит. Её построили в 1938 году. Я родился в 1932 г. и тогда Никольская община располагалась на Третьей линии в Сёрнезе (совр. район Хельсинки Sörnäinen – В.С.), и туда мы ходили. А потом, в 1938 г. выстроили новую каменную церковь, и мой отец был в последнее время председателем строительной комиссии этого храма Никольской общины. Об этом ничего не найдёшь даже черным по белому. Он работал в типографии, а всё свободное время посвящал строительству Никольского храма.
Скажите, а Иван Алексеевич Столбов он купеческих корней или военных?
Купеческих, да, купеческих. Дедушка он, как я рассказывал, был у Стокмана старшим приказчиком отдела тканей. Я помню хорошо, когда во время войны ткань было трудно получить, он бабушкам русским православным, приходившим к нему, старался чего-то устроить. Всё это было незаконно, конечно, но…. Вот, так.
Мама не дожила до 85-ти, как я. Ей было 84 года. А отцу был 91 год, когда он скончался. Он был очень хорошим. Мои родители, вообще, были очень хорошими. Только благодаря им, я получил такое хорошее духовное воспитание.
Отец мой прошёл Русскую мужскую гимназию имени Александра III в Гельсингфорсе. Получив аттестат зрелости, он должен был ехать в Петербург учиться на медика или на инженера. И, тут – революция. Всё было кончено. И с русским образованием он…. У всех живущих здесь, коренных русских второй язык всегда был шведский, не финский, а шведский. Также было и у Столбовых. И благодаря шведскому языку, он поступил в шведскую типографию Hufvudstadsbladet. Там он выучился на наборщика. Поскольку он знал русский язык, то он был очень востребован, когда выплачивали военные репарации. И потом из шведской газеты Hufvudstadsbladet его перевели в государственную типографию. Там он и работал, а потом вышел на пенсию.
Конечно, я не помню 30-е годы, до школьного возраста. Но я скажу, что военное время было, очень тяжёлое. Я испытал всё, что может русский человек испытать в Финляндии. Меня ругали ”ryssä”, это я точно помню. Мои же товарищи. Они приходили к нам домой, а мать, Екатерина Матвеевна, молилась, несмотря на то, что ко мне приходили финские товарищи. Если была служба, а она в церковь не ходила, то начинала дома молиться: она пела дома и читала дома. Они все сидели рты разинув: «что это такое?». Потом или мама заканчивала, или они уходили. А после задавали мне сто один вопрос: «что это такое?», «кто это такая?». Я отвечал: «Богу молится». «Это так надо?». «Это по православному обычаю». Вечные, такие, объяснения требовались моим товарищам. Были и такие, которые насмехались и издевались. Были и такие. В школе такое случалось часто: крестились издеваясь и всё такое… Всё это я испытал, но всё-таки скажу, что условия в Финляндии были очень хорошие.
Самые лучшие мои товарищи были финские шведы, которые сами являлись меньшинством в стране, и они тоже испытали ненависть к себе, к шведскому языку и так далее. Вот, такие были у меня товарищи, немного, но они были очень хорошие, действительно. К сожалению, отношение с ними прервались. Оставался один ещё год назад, с которым мы ещё маленькими ходили, но и с ним я уже давно не встречался.
Хотя мой отец и был наборщиком, но он очень любил рисовать. Поэтому способность к рисованию я унаследовал от него. Он меня учил рисовать, и это были мои, так сказать, первые шаги в рисовании. Я с малых лет очень интересовался. Потом я, в 1946 году, наверное, поступил в художественное училище «Атенеум» (художественное училище при Финляндской Академии Искусств – В.С.) на вечернее отделение, и одновременно стал учиться на литографа у Тилгманна (в своё время крупнейший издательский дом в Европе – С.В.). У меня не было никакой профессии, я просто хотел научиться рисовать. Я рисовал углём, карандашём, мелом, маслом, акварелью… Меня интересовали также и иконы, но я считал, что это такое святое дело, а я – такой грешный, что не могу писать иконы. Однако, 2-3 иконы я написал по заказу для знакомых. Одному знакомому я написал такую маленькую икону св. Александра Невского, очень хорошо написал. Это такая область искусства и творчества, которая требует глубины и молитвы. Я очень любил рисовать ландшафты, природу. Потом, я одно время писал портреты. Один мой товарищ попросил меня написать портрет Владыки Михаила (Чуба), который приезжал из России и служил в Никольской и Покровской общинах. И я с него тоже написал портрет. Ну, и работа моя уехала куда-то в Россию, с ним вместе.
«Атенеум» я закончил. Это очень интересное время было, во всех отношениях, творческое. Послевоенные были времена. Большинство, а преподаватели были очень хорошие, они были из Выборга. Это интересно. Они меня учили. Были и такие известные художники, с которыми я был знаком, это и Тапио Вирккала (финский дизайнер и скульптор, ключевая фигура в послевоенном скандинавском дизайне – В.С.), Юрьё Тапиоваара (известнейший финский дизайнер мебели – В.С.) и другие. И ещё я имел опыт знакомства с фотографами, связанными с рекламой. Это были двое братьев Матти и Отсо Пиетинен, а жена Отсо Пиетинена была скульптор, которая создала памятник Сибелиусу, Эйла Хилтунен. Всё это, было, конечно, интересно, но прошло как один сон. Это было время до армии…
В солдаты я пошёл в 1952 году, как раз, когда у нас была Олимпиада. И, вот, благодаря русскому языку я попал в переводчики. Как переводчик я видел открытие и закрытие Олимпиады. И всё время, пока шла Олимпиада я находился здесь…
Вы любите спорт?
Нет (вздыхает – В.С.). Я спорт не люблю… Тогда был первый раз, когда Советский Союз принимал участие в Олимпиаде. И тогда, я помню очень хорошо, за каждым советским спортсменом стоял конвой. Кто себя свободно чувствовал, так это румыны…
А отец религиозен был?
Да, он был религиозен. Он Евангелие дома читал. Но мать – особенно… Я же рассказывал, что во время войны… церковь была довольно далеко, мы жили в Эйра (совр. Eira, район Хельсинки – В.С.), поэтому в церковь так часто не ходили. Так, она дома молилась!
Вы по матери Тазихин, а это Вильманстрандская (совр. Лаппеенранта – В.С.) фамилия?
Да, да. Дедушка мой… они приехали из Твери. Из Тверской губернии Тазихины родом были, из г. Кашина. Дедушку Матвея Демьяновича Тазихина я, конечно, помню. Бабушку Екатерину не помню, потому что она умерла до моего рождения в 1930-м году. Она была очень религиозна, и эту религиозность передала матери и всем своим детям. Моя мать была очень строгая – старшая дочь, ведь! И меня так воспитывала. Во время войны у нас все посты соблюдались: среды и пятницы – все были. Во время войны у нас не было такого голода, что в России. Было время… Я помню, как мы морковку тёрли и замораживали. Старались так делать мармелад с сахарином. Но голод ужасный… Помню, когда в школу ходил, живот болел от голода. В животе пусто было. Но мать строго держала порядок.
А другие Тазихины… Там, ведь, и другие были: был род Николая Тазихина и Матвея Тазихина. Мой дедушка был Матвей Тазихин, а те – другие были. Большой род был. Мой дедушка занялся купечеством. У него был магазин. Продавал он махорку и сладости, ездил и заказывал в Петербург. Он продавал халву, между прочим. И он сам курил, и потом, в конце концов, от курения чахотку заработал и умер. И довольно молодым, я бы сказал, умер. Он уже и ходить не мог, ужасно кашлял. А он любил ходить рыбу удить. Когда-то я ходил с дедушкой рыбу удить на Сайме. Тяжело было с ним ходить, но я ходил. За компанию.
Вот, Тазихины. Они господствующей церкви были, не староверы? В купечестве это, ведь, было обычным делом.
Нет, нет! Про Тазихиных такое говорили, даже другие кашинские, к примеру, один учёный человек при встрече сказал мне так: «эти Тазихины, они, кажется, староверы какие-то были?». Я говорю: «Нет. Они православные были». «А почему же про них такое?..». «А потому, что они дома молились». А дома молились, потому что службы по новому стилю были. По новому стилю в церковь не ходили и молились дома. Все службы проводились там. Дома, понимаешь, всё читали.
Был ли у Вас приглашённый священник? Или всё мирским чином читали?
Да, был такой. Специально привозили с Коневского монастыря, игумена Амфилохия (Кулакова – В.С.), которого убрали. Он старостильник был. Он был, в своё время (1920-1926 гг. – В.С.), игуменом на Коневце, и он был потому духовником у Тазихиных. Он много раз приезжал, исповедовал и т.д.
Дядя Миша в Вилманстранде (брат матери Е.М.Тазихиной – В.С.) – вот он исключительный был. Он и вёл там домашнюю церковь Тазихиных. Дядя Федя (брат матери Е.М.Тазихиной – В.С.) – он меньше, но он тоже верующий. Все, конечно, были верующие… Дядя Ваня, младший, никогда ни про кого ничего плохого не сказал. Позитивный был человек, оптимист. Он очень любил петь и приходил в Троицкую церковь петь в хоре. Он был последний мой близкий человек из родственников. Они все уже умерли. И тётя Соня (сестра матери Е.М.Тазихиной – В.С.), и дядя Миша… Я даже не помню в каком порядке.
А с родственниками Вы поддерживаете какие-то отношения, большой ведь род-то?
У меня остался один кузен, но с ним порваны отношения. К сожалению… Тут дело связано с имуществом, с деньгами и с богатством. Мой кузен, не буду называть его имени, он получил академическое образование, лиценциат философии… Он ввёл в конкурс своё дело, а у него было своё предприятие, и, Царство Небесное, моя тётя, бывшая старой девой, пожертвовала всё своё имущество, чтобы сберечь его фирму. И всё полетело…
Отец Геннадий, какое Ваше самое яркое воспоминание о голоногом детстве?
Я расскажу, конечно. Это было интересно. В дошкольном возрасте. Здесь, в Гельсингфорсе (совр. Хельсинки), на Михайловской улице (совр. Mikaelinkatu в Хельсинки – В.С.) была русская колония, которая была основана русскими эмигрантами уже после революции. В том квартале раньше находилась главная контора «Нокия», но она, по-моему, переехала. Там был русский детский сад, в который я ходил. Нас было немного человек, русских, которые ходили туда. Мать меня туда послала, чтобы я учил русский язык. Там было очень интересно. Из тех сверстников уже никого в живых нет. Воспоминания тех лет очень короткие, но приятные. Мать всегда меня туда водила, потому что отец работал, а мать – нет.
В той русской колонии были разные клубы. Русские многое основали здесь, в своё время. Здесь же был русский театр, русский хор, балалаечный оркестр, шахматный и карточный клубы… здесь чего только не было! Русские были предприимчивые люди в том отношении, что здесь быстро возникла местная русская культура.
Смутное было время и довоенное, и военное. Трудно было русскому человеку, даже говорить по-русски.
А в каком возрасте Вы столкнулись с этой проблемой? Когда Вы сами осознали себя носителем русской культуры?
С самого детства. Моя мать, а она была очень верующий человек, всегда говорила мне: «запомни, порядок в доме такой, что говорим только по-русски, а, вот, выйдешь из дома – там, пожалуйста, на каких угодно языках». Дома – только по-русски, она не разрешала ни на каких иных языках. Отец путался и при ней начинал говорить с ней по-шведски. Мать же его сразу останавливала, и просила: «По-русски». «По-русски?». «Да!» Это было время после войны…
Мать так воспитывала, что русский язык был главным языком, но когда я на улице с матерью много раз пытался заговаривать по-русски, она заставляла меня переходить на финский. Это не удавалось никак, потому что я знал только русский.
У меня возникли большие трудности с финским языком. Прошло несколько времени, и перед самой Зимней войной, в 1938-39 годах я пошёл в первый класс Народной школы. Школа была финская. Родители послали меня в финскую школу, хотя можно было послать и в шведскую. А я, признаться, ненавидел шведский язык, потому что отец муштровал меня шведским языком. Он старался меня выучить, а я не учился. Я был упрямый, как старовер. Я даже легче выучил немецкий язык во время войны, чем шведский… Это правда, я лучшие отметки получал по немецкому языку, чем по шведскому.
Какое Ваше первое воспоминание о том, как Вы осознали себя в Церкви? Наверное, еще ребёнком?
Да, мы с матерью ходили в Никольскую общину. Мы же ходили на все службы. А в Великом посту – тем более: все эти длинные службы, понимаешь, каноны были и так далее, и так далее. И на коленях стояли. Там тоже порядок был очень строгий. Я бы сказал так, что если сравнить эти две общины Никольскую и Покровскую, то Никольская была еще такая либеральная, а про Покровскую все говорили: «это Покровский монастырь». Они же из Выборга переехали сюда. И я того настоятеля, отца Григория Светловского очень хорошо помню. Я, ведь, с настоятелями и священниками очень хорошо познакомился с первых лет. Я тогда ещё и не прислуживал в алтаре. Просто для меня тогда священники были – цари! Я на них смотрел как на небожителей. Вот, так. Да и мать меня так воспитывала, что батюшку надо слушаться.
Вот такое духовное воспитание с малых лет, скажу, оно и по сей день остаётся. Многое отлетело, но многое и вспоминается. Оно укоренилось в моей жизни. Очень многому хорошему я тогда научился…
Хочу сказать, что интересным было в Никольской общине то старое поколение, которые бежали сюда от революции. Здесь, действительно, были люди княжеского рода. Вот, между прочим, могу рассказать, Екатерина Ильинична Мамонтова она не знала ни шведского, ни финского, но знала французский и немецкий. В то время, в царское время, в основном, знали немецкий и французский языки из европейских. По-английски умели довольно слабо. Она разносила газеты и заходила часто к нам домой. Мать угощала её. У неё были ужасно больные ноги, а ведь, ей приходилось подниматься по лестнице газеты разносить. Это ужасное дело было! И, вот, она почти каждый день приходила к нам посидеть, и там «тары-бары-растабары», всё вспоминали… Вот, такой человек был.
В Никольской общине служил отец Николай Щукин. Он был кронштадтский беженец и военный инженер по образованию. В 1921 году сюда много пришло кронштадтских беженцев, и очень многие из них, оказавшись в Финляндии и не зная языка, не зная ничего о стране, пошли обратно и утонули во льдах Финского залива.
Интересная деталь, Кронштадтский мятеж не был мятежом монархистов. Это был мятеж социалистов против красных. Революционеры дрались между собой.
Да, да.
То есть, по сути дела, в Финляндии, помимо старых фамилий русской диаспоры здесь оказалось много бывших российских подданных, но левых убеждений, каково было их влияние?
Но они куда-то исчезли, честно говоря. Здесь было сильнейшее общегосударственное влияние в том направлении, что хотели стереть всю русскость, всю историю, как будто, России вовсе не существует.
Но Православная церковь сохранилась.
Да, но с какими трудностями! Ведь, во время войны финны требовали, что с православных храмов убрать надо кресты православные, что… Ни в коем случае! Это ужасное дело… Чтобы просто везде были лютеранские кресты. Даже требовали с Успенского собора…
Это была общая тенденция, или же за этим стояло Академическое Карельское общество?..
Это узкое, такое, по счастью, было общество. Тогда же нашлись умные отцы города, которые сочли, что ни в коем случае – это же история! И всё-таки, там же была часовня мира, во дворе Успенского собора. Так, её замазали смолой…
Но мой отец сохранил фамилию, а вот дядя… Он хотел попасть в офицерскую школу, а со Столбовской фамилией туда не приняли бы. И он поменял фамилию на Сойсмаа, и тогда попал. Он выслужился только до старшего лейтенанта.
А, когда Вы приняли решение перейти в Троицкую общину, папа с мамой тогда живы были? Как они восприняли?
Да, живы были. Мать моя очень была против – её пришлось уламывать не один месяц, а то может год или два… Но потом, в конце концов, стечение обстоятельств: смерть моего кузена – она способствовала.
Вы перешли из Никольской общины в тогда ещё Успенскую общину. Насколько разные они были? Ведь, и там и там служили по церковно-славянски, и там и там основу прихода составляли русскоговорящие, как теперь принято выражаться…
Да. Скажу так, вражда между этими приходами была. «Ой, да – соборяне! Да. Это новостильники. Это неверующие», – это старостильники так говорили. А с другой стороны тоже: «Это старостильники, такая у них ересь». И на рынке встречаясь, эти бабушки между собой не здоровались… От любви. Это всё, конечно, было. Но, главное, это общее политическое положение в государстве оказывало влияние, потому что православных было меньшинство. Православные должны были считаться с этим, а тем более, русские.
А бывали ли в Вашей жизни случаи, когда Вам приходилось защищать свою веру и свой язык?
Приходилось. Скажу так, веру легче было защищать, а вот с русским языком это было сложно. В отношении языка издевательства были такие, что я и сказать не могу.
А круг ваших знакомых охватывал финляндских русских или же и финнов тоже? Вы говорили, что финляндские шведы составляли Ваш круг?
Товарищи по работе, финны – они таковыми и оставались. В свободное время мы не общались, только на работе. Они были знакомые, которых я домой не водил. А со времён школы были православные, с которыми я дружил. К сожалению, большинство из них поменяли впоследствии фамилии. Так один был Ларионов, потом стал Ларинен и так далее. Из близких друзей Андрей Степанов стал Антти Саарло, чтобы попасть в Финляндский банк. Он выучился на магистра и стал Саарло. А, вот, Могилянский так и остался Могилянским…
Отец Геннадий, Вы – гельсингфорский русский. Мне приходилось часто слышать, что представителей старых русских семей в Финляндии именуют эмигрантами. Вы эмигрант?
Ну… Вот, мой дедушка. Он родился здесь. Он эмигрант? Конечно, его предки перебрались сюда. Моего прадедушку привезли сюда мальчиком, больше я про него ничего не знаю. А дедушка здесь родился, прошёл школу, служил в Финляндской гвардии ещё в царское время. Я себя эмигрантом не ощущаю. Про себя скажу так: «Suomessa syntynyt isoryssä» (русск. «великоросс, родившийся в Финляндии»).
Было ли время на Вашем жизненном поприще, когда Вам приходилось совмещать диаконское служение со светской работой?
Было такое, было. В конце концов, когда меня посвятили в 1976 году, у меня своё предприятие было, вернее сказать, я рекламой занимался. Я был графиком и ретушировал рекламные фотографии. Я был специалистом этого дела. Это очень важное дело, кропотливая работа. Это, скажу так, как быть золотых дел мастером или часовщиком. Я ретушировал не только чёрно-белые фотографии, но и когда появились цветные, то и их тоже. Йогурты «Валио», тоже были… Я много добровольно трудился в приходе, рисовал всевозможные эмблемы.
У Вас такая огромная перспектива служения в Гельсингфорсе с 1970-х годов, хотя и была пауза, Вы вернулись к служению. На Вашем веку многое переменилось даже в Троицкой церкви. Представители старого поколения гельсингфорских русских уходят, молодёжь ассимилируется. Многие сохранили веру, мало кто язык. Потом приехали мы – советские русские… Это же смена традиции, смена формации – это полный перелом. Удалось ли что-то сохранить из Троицких традиций?
Это точно. Я это сразу чувствую. Из старых традиций – ничего. Со старым поколением, старым духовенством и прихожанами всё ушло…
А что бы Вам хотелось вернуть из того, что уже ушло? По чему Вы скучаете?
Мне бы так хотелось, чтобы здесь было как при отце Александре Хотовицком (новомученик – В.С.). Мне отец так мало о нём рассказывал – нельзя было. Я о нём много узнал. Читаю. О нём, ведь, очень много писали и пишут до сих пор в Америке, он же уехал миссионером вместе с будущим патриархом Тихоном (новомученик – В.С.). Он был здесь настоятелем всего три года, но оставил очень яркий след. Он был деятельный человек во всех отношениях: издавал Приходской листок, развивал приход. Он очень много сделал, но об этом уже никто ничего не помнит и, честно сказать, знать не хотят.
Теперь о хоре. Ведь был же Соборный хор! Из тех певчих уже никого не осталось, я ведь тоже пел у Шаповалова. Могу про себя сказать – «певчий Соборного хора»! Это было золотое время. Репертуар, например, ничего из него больше не исполняется. Все концертные вещи поют теперь только в храме при Богадельне (Дом Святой Елены, городской дом престарелых в Хельсинки – В.С.), а у нас больше не поют… ну, очень мало… «Тебе, Бога, хвалим» поют.
Раньше, если хор куда-то ехал заграницу, всегда брали духовенство с собой. Теперь этого больше нет. Я уже много-много лет никуда не ездил, меня не берут. Я уже 17 лет на пенсии, и числюсь только на бумаге, протодиаконом.
Конечно для меня большой перелом был в Троицкой церкви из-за церковно-славянского языка. Я не ожидал, что настанет такой день, когда мне скажут, что твой церковно-славянский язык – мёртвый язык, которого больше никто не понимает… Это неправда! Сейчас спасение в том, что хор в Троицкой церкви ещё пока поёт по церковно-славянски. Это как последняя соломинка утопающему. Потом, что будет, в дальнейшем?.. Есть темы, о которых лучше не говорить.
Путь Вашего диаконского служению долог, и на этом пути Вам доводилось встречать много представителей духовенства гельсингфорского, финляндского?..
Да, да. И русского тоже. И первый раз я стоял с посохом в 1945 году, когда война кончилась, приехал Митрополит Ленинградский Григорий (Чуков). Никогда не забуду и расскажу: держал ему посох, в Никольской общине, и так он ударял своей костлявой рукой мою детскую ручонку, я думал, что это за Владыко такой. У меня синяки были после этой службы. Потом я только понял, он же претерпел ленинградскую блокаду, голод, холод и всё… Потерял свою жену там. Он был священник, а потом его быстро постригли в монахи, в епископы и так далее… Это был 1945 год.
Возвращаясь к предыдущему вопросу, из тех, с кем Вы служили, кто, может быть, произвёл на Вас неизгладимое впечатление? Кого Вы, по-человечески, уважали?
Ой… Даже не могу сказать, так много было достойных священников. Но, опять-таки, я всех священников уважал. Я испытывал уважение ко всем священникам и настоятелям. Конечно, в Никольской общине первые настоятели… Вот, отца Щукина. Он умер в 1940-м году. Он так боялся большевиков… кронштадтский беженец. Он умер от разрыва сердца в Мариинской больнице.
Потом короткое время Никольская община была без настоятеля, потом приезжал о.Четвериков из Чехословакии сюда служить. Он был из Белой церкви (Русская Православная церковь Зарубежом, т.н. Зарубежная церковь – В.С.).
Потом сюда приехал карел. Он родился в д.Салми в Карелии и получил высшее духовное образование в Петербуржской Духовной Академии, отец Виктор Крохин. Он никогда не принял настоятельства в Никольской общине, но выполнял обязанности настоятеля. И, вот, при нём-то я и стал прислуживать. Он был очень интересный человек. В царское время он занимал высокий пост – инспектора духовных школ Карелии. Он учился вместе, был однокурсником митрополита Григория (Чукова). Он немножко с акцентом по-русски говорил, не совсем чисто – он был нерусский, но он был очень заслуженный священник. Однако он был также и коммерсант, ибо ценил монету. Я, всё равно расскажу: Я летом, конечно, собирал грибы и ягоды в лесу. И когда я приходил в субботу и воскресение в церковь, он меня всегда спрашивал, сколько я выручил за ягоды. Ему было важно знать сколько я заработал марок, сколько у меня в кармане. Хотел, наверное, поддержать, но я понял, что он ценил монету.
На покойного отца Михаила Крысина (протодиакон православного прихода Хельсинки – В.С.) я смотрел как на патриарха! Хотя я и помню ещё отца Валериана Гречанинова, который до него был. Он, к сожалению, потерял слух и был глухой совсем, но был юмористический человек. Любил шутки-прибаутки. Он приехал сюда из Кексгольма (совр. г. Приозерск – В.С.) из Карелии. У него было две дочки Ирина и Маргарита. И всю жизнь он служил здесь. В последние годы его посвятили в священники в Богадельню. Я, конечно, помню его, когда он был протодиаконом в соборе. А отец Михаил был мне преподавателем диаконского мастерства. Мне он много рассказывал и про Валаам потому, что он воспитанник Старого Валаама. Его родители были рабочими на Валааме…
Я много служил с отцом Александром Корелиным. Он тоже был русский человек, но он тоже боялся русского языка.
Как человек русской культуры, чтобы Вы пожелали русскоязычному православному в Финляндии?
Жить и процветать! Мы располагаем огромным богатством. Я знаю множество примеров лютеран, которые ходили на соборные службы, когда там служили по церковно-славянски. Мне говорили: «мы ничего не понимаем, не понимаем в вашем хоровом пении, но какая это красота! Как на небе! Пение и язык вместе – одна полнота». Эти слова дают мне надежду, что всё это будет живо ещё и послезавтра.
Огромное Вам спасибо, отец Геннадий за столь обстоятельный рассказ! Многая Вам лета!
7.7.2017